Как братья Гримм сделали собирание сказок национально-патриотической задачей?

Итак, мы уже знаем, что братья Гримм бросили карьеру юристов, чтобы стать сказочниками. Одной из причин той особой страсти, которую братья испытывали к немецкому фольклору, была не только раздробленность Германии, но унизительная французская оккупация родины, произошедшая на их глазах.

Якоб Гримм вспоминал: «С невыразимо горькой болью я видел Германию униженной, лишенной всяких прав, потерявшей даже свое название. В то время у меня было такое чувство, что все надежды рухнули и все звезды закатились…».

Главной скрепой германского национального единства в то время оставалась лишь культура и язык. Недаром братья стали одними из основателей кружка «гейдельбергских романтиков» (кружок в Гейдельберге в 1805—1809), куда вошли их друзья — Карл Иоахимом фон Арним, Клеменс Брентано, Йозеф Гёррес и др. В отличие от своих предшественников — «йенских романтиков» — они отвергали индивидуализм и идеи французского просвещения. Животворящим источником немецкой культуры, немецкого единства они считали обращение к «народной душе», зафиксированной в легендах, сказках, фольклорных песнях.

Братья Гримм «О сущности сказки»: «Сказки рассказывают детям, чтобы в их чистом и мягком свете зародились и взросли первые мысли и силы сердца; и поскольку каждому приятна их поэтическая простота и поучительна их правдивость, поскольку они остаются в доме и передаются по наследству, то их еще называют „домашними сказками“. Сказка как бы отгорожена от всего мира, она уютно расположилась на добром, безмятежно спокойном месте, с которого она не стремится выглянуть в мир. Поэтому она не знает ни имени, ни местности, у нее нет определенной родины; она является чем-то общим для всего отечества».

Братьев нередко упрекали (и упрекают) в реакционном национализме, некоторые даже умудряются усмотреть в их деятельности истоки немецкого нацизма. Но делать подобные выводы задним числом, не учитывая исторической обстановки того времени — не корректно. Да, Якоб был склонен превозносить народную поэзию над книжной, идеализировать старину, преувеличивать культурные заслуги германцев и позволять себе такие пассажи: «Учиться читать и понимать такие книги (имеются в виду книги средневековых немецких поэтов — С.К.) ныне отваживаются немногие, а большинство предпочитает растрачивать свое время и силы на итальянцев и испанцев…».

Да, он не любил либералов и писал: «Только у демократов и ультрамонтан пропадает национальное чувство, потому что оно им ничего значит. Для любого из них, где бы он не жил, главное — выгода. Другой родины они не знают».

Конечно, это было не совсем справедливо — по крайней мере, по отношению к французским революционерам, которые отличались особо пылким патриотизмом.

Интересно, что, будучи монархистами, братья не побоялись в 1837 году подписать заявление, так называемой, «геттингенски семерки» — профессоров, выразивших протест, когда новый ганноверский король отменил Конституцию своего предшественника (она показалась ему слишком демократичной). В результате протестантов уволили с профессорских должностей и приказали выслать за пределы Ганновера.

Не стоит также забывать, что опасения братьев Гримм по поводу гибели народного наследия были вполне оправданы. Наступающая индустриальная эпоха, разрушая старинный уклад, одновременно предавала забвению и его культуру.

Упомянутый друг и единомышленник Гриммов — Арним — даже кинул клич: «Сбережём народную поэзию!». Ему вторил и Якоб Гримм: «Сейчас самое время собирать и спасать старые предания, чтобы они не испарились, как роса под жарким солнцем, не погасли, как огонь в колодце, не умолкли навеки в тревогах наших дней».

Братья Гримм, из предисловия к сборнику сказок: «Когда буря или другое несчастье, посланное небом, уничтожает все посевы, мы считаем за благо, если возле межи, заросшей живой изгородью из травы и мелкого кустарника, все же осталась нетронутой хоть маленькая полянка и на ней несколько отдельных колосков. Как только засветит ласковое солнышко, они скромно и незаметно пойдут в рост, и ни один серп не сожнет их преждевременно, чтобы заполнить амбары. К концу лета, когда они нальются и созреют, к ним приблизятся нежные и чуткие руки, они соберут колосок к колоску, аккуратно перевяжут и понесут домой с большей осторожностью, чем носят целые снопы; они будут служить пропитанием на всю длинную зиму, может быть, от них останется то единственное семя, которое необходимо для будущего посева.

Так было и с нами, когда мы, обратившись к богатству немецкой поэзии прошлых веков, увидели, что от этого огромного богатства не сохранилось ничего, что утерялась даже память о нем, а остались только народные песни да эти наивные домашние сказки. Места за печкой, кухонные плиты, чердачные лестницы, сохранившиеся еще праздники, луга и поля с их тишиной, а прежде всего светлая фантазия как раз и были той живой изгородью, которая оберегала и передавала их от одного поколения другому…»

Так, впервые в истории, сбор и публикация народных сказок перестали быть забавой и приобрели характер национальной патриотической миссии.

Но братья Гримм были не первыми, кто обратился к жанру народной сказки. Ещё в 1634 году вышел «Пентамерон, или Сказка Сказок» Д. Базиле (ныне подзабытый, хотя в нём можно увидеть истоки многих известных сказок), а в 1697 г. Ш. Перро опубликовал свои знаменитые «Сказки Матушки Гусыни». Были у Гримм свои предшественники и на родине. В 1782−86 гг. И. Музеус выпустил «Народные сказки немцев», а в 1806 г. Арним и Бертрано издали сборник народных песен «Волшебный Рог Мальчика».

Но у братьев Гримм был принципиально другим сам подход к сбережению народного материала. Дело в том, что их предшественники подвергали сказки и песни сильной литературной обработке — чистили, «облагораживали», «улучшали» по своему усмотрению стиль и язык, перекраивали сюжеты под моду и на злобу дня, добавляли туда то просветительские идеи, то нравственные морали. Нередко авторы просто сами сочиняли стилизации под фольклор, выдавая их за народные (вроде «Песен Оссиана», написанных Д. Макферсоном и приписанных легендарному кельтскому барду III века).

Понятно, что подобные вольности вызывали сильный внутренний протест у братьев Гримм, которые чуть ли не молились «народному духу». Он искренне считал, что любая «сделанная» литература неизмеримо ниже «естественной поэзии», живущей в народе (как говорил о народной поэзии Вильгельм, «Она нагая и носит в себе образ Бога»).

Якоб Гримм, из письма к Арниму от 20 мая 1811 года: «Поэзия — это душа, непосредственно находящая выход в слове, …народная поэзия изливается из души целого; то же, что я понимаю под искусственной — из души отдельного. …Люди древности были более чистыми, высокими и святыми, чем мы, в них и над ними разлит свет божественного исхода… Поэтому для меня древняя, эпическая поэтическая и мифическая история чище и лучше, я не говорю — ближе и роднее, — чем наша, рассудочная, то есть знающая, тонкая, составленная из частей… Я не сомневаюсь в том, что Гёте следует определенному инстинкту, когда создает то, что долго вынашивал в себе, но зато народная поэзия так же мало думает о своих размерах, как певчая птица».

С этим утверждением можно спорить, но сам принцип братьев — стараться сохранить народные сказки в их подлинном обличии — был, бесспорно, правильным, и его взяли на вооружение последующие собирателями фольклора (в частности, наш А. Афанасьев). Однако самим братьям Гримм далеко не всегда удавалось блюсти чистоту своего принципа.